«Мы не люди, мы — мясо». Откровенный рассказ краснодарской художницы о том, как ее мама продала в рабство (18+)

Секс-работницы в России живут в нелегальном поле, про них не очень много пишут, еще меньше — открыто говорят. Тем не менее секс-услуги продолжают пользоваться спросом среди населения, а от того, что про секс-работу немного говорят, меньше ее не становится.

Краснодарская художница Маруся Морковкина попала в секс-работу еще в девяностые и столкнулась с насилием, рабством, жестокостью и практически смертью. Спустя много лет она вернулась к своим травмам и начала прорабатывать их через искусство.

О том, с чем столкнулась Маруся, почему она не ходит к психологу, а рисует картины, и как вспоминает свое нелегкое прошлое, наши коллеги из MSK1.RU поговорили с ней в интервью.

— Когда у вас появилась тяга к искусству?

— Я с детства мечтала быть художником, но, к сожалению, мой дед подарил мне дорогое фортепиано и меня отправили в музыкальную школу. Хотя я всегда мечтала быть художником — это моя мечта детства.

Мне нравился сам образ художника. Кто такой художник? Художник — это создатель, это человек не от мира сего, это человек, который, как мне тогда казалось, мыслит не материальными вещами, а более эфемерными. Сейчас я понимаю, что это была ошибка. Да, я просто познакомилась с художниками поближе — они разные бывают. Но я очень хотела быть художником, мне образ нравился.

— Вы помните свою первую картину?

— «Пандемия». Причем это был 2019 год, и она появилась в то время, когда даже это слово еще на слуху ни у кого не было. Она, кстати, выставлялась в одной из галерей Санкт-Петербурга, и как раз в этот день объявили пандемию. Даже в прессе где-то засветилось вроде, что выставляют работу с таким названием. Правда, я написала ее в конце 2018 года. Это было больше, чем за год до ковида, — моя первая работа.

Если говорить о секс-индустрии, сначала я не думала, что мое творчество будет направлено именно в это русло, я не думала, что буду заниматься именно slut-art. Slut-art — это мы сейчас воспроизводим новое направление в искусстве, где участвуют только секс-работники (slut в переводе с английского — шлюха. — Прим. ред.). Всё, что было до этого в искусстве, — это взгляд художников на какие-то социальные группы.

С передвижников началось: люди в XIX веке поехали освещать крестьян, крестьяне тогда были уязвимой группой, они были неизвестны публике. Теперь эту роль исполняют нынешние уязвимые группы. И всё, что было в искусстве до этого, — это был взгляд художника на какое-то социальное явление. А теперь секс-работники решили сами рассказывать о своих травмах, о своей жизни. Это же очень закрытое комьюнити, очень узкое — никто ничего не знает.

— Как это организационно устроено?

— Официально, конечно, мы никак не собираемся: это запрещено законом. Когда я начала заниматься конкретно этим направлением в живописи, его еще так не называли, потому что это не похоже ни на что было.

Получилась очень для меня приятная ситуация: жанр не похож ни на что. Так сложилось, я не виновата в этом. После этого я заканчивала КИСИ — это Краснодарский институт современного искусства (Маруся живет в Краснодаре. — Прим. ред.). И тогда у меня уже возникла идея делать проект по slut-art.

Я организовала группу из секс-работников, мы тогда начинали заниматься акционизмом. У нас была акция «Удушение стигмой». Мы назвали себя арт-группировка «Партия любви». Мы с моста сбросили надувную женщину, она была в парике, в платье — издалека казалось, что женщина просто повесилась. Эта история имеет реальные корни: когда я еще работала в секс-индустрии, была у меня подруга, и ее все очень любили. В поселке узнали, что она работает, и затравили ее семью и ее ребенка. Она покончила с жизнью. Вот мы посвятили ей акцию и назвали «Удушение стигмой».

Потом у нас была акция: в центре современного искусства «Типография» (признан иноагентом) в Краснодаре на одной из групповых выставок, называлась она «Бункер», мы представили небольшой гроб, который сколотили сами секс-работницы. Работа называлась «Похороны Грушеньки Светловой». Тема была о том, что люди все в бункер ушли жить и чем-то там занимаются из-за коронавируса. Мы подумали, что если мертво животноводство и сельское хозяйства, то, скорее всего, [люди занимаются] каннибализмом.

Мы этот гроб сколотили, там был венок с девушкой промискуитетной, нажарили котлет. Грушенька Светлова — это из Достоевского персонаж такой промискуитетный (из романа «Братья Карамазовы». — Прим. ред.).

Когда котлеты все съели, на следующий день мы поменяли табличку, насыпали конфет, и там было написано: «Эти конфеты поминальные, их можно есть, они куплены "Партией любви" в память о коллегах, погибших на работе». И со всей страны пошли донаты от других секс-работников — короче, пошли донаты на конфеты поминальные. Выставка шла месяц, и весь месяц гроб наполнялся вкусными конфетами — там еще было условие, что конфеты должны быть дорогими: «Рафаэлки» всякие, «Ферреро Роше», бутылочки с алкоголем небольшие, которые хочется забрать в карманы побольше. Гроб почти каждый день опустошался, потом наполнялся, и все удивлялись, как много секс-работников гибнет на производстве. Это не только от клиентов в 90-е, это как раз-таки суициды, несчастные случаи, пропавшие без вести... Долго можно перечислять, куда еще деваются люди из секс-индустрии.

— Каким вы помните ваше детство?

— Я его почти не помню. Это было очень травматичное время. Да, если описывать одним словом, для меня это слово «травматичное», это был постоянный ад, нескончаемый, бесконечный. У меня было несколько попыток детского суицида, но, к счастью, я была ребенком, и очень тяжело, оказывается, это сделать в таком возрасте.

— Когда вы впервые столкнулись с секс-работой?

— Моя мама продала меня в рабство, в детскую проституцию. Это были девяностые. Про такие чудовищные случаи, если сейчас слышат, говорят: «Как? О, боже мой, что это, фантастика?»

Была такая обстановка в стране, что существовали притоны с детской проституцией.

— Сколько вам было лет?

— Мне было 16, но я была таким взрослым ребенком, самым старшим ребенком там. Одной девочке там было 8 лет.

— Что было до 16? Вы ходили в школу, ругались с мамой?

— Я была примерным ребенком. Я вообще из номенклатурной семьи: бабушка имела должность в исполкоме, а дедушка — почетный профессор. Но мой отец решил жениться на особе на 20 лет его моложе, и она, видимо, забеременела мной в первый же день знакомства. Я как раз смотрела по дате рождения: либо она уже беременна была, либо реально залетела в день знакомства. Соответственно, бабушка с дедушкой не приняли это, но они построили хороший дом, дали обеспечение, довольно жирное, и отселили нас.

После того как Советский Союз прекратил свое существование, моих бабушку и дедушку, как и многих-многих тогда, попросили на пенсию. А мои родители столкнулись с тем, что, оказывается, они не умеют зарабатывать деньги. Мой отец был фотографом, как он думал, он в каких-то конкурсах участвовал, какие-то проекты делал. Но на самом деле он был чертовски бездарным, и после того как исчезла поддержка его матери, он столкнулся с реальностью жизни — он хреновый фотограф. Начался алкотреш и падение моральное. И всё, что последует после падения, после алкоголя, после всего этого — это резко происходит.

— В итоге в 16 лет вас продают в рабство. Это из-за денег?

— Нет. Это, скорее всего, шиза. У моей мамы явно был какой-то психиатрический диагноз, который никогда не диагностировали, к сожалению для нее и для меня.

Во-первых, она была явная садистка: кроме того, что она очень любила меня избивать, это каждый день рукоприкладство, по любой причине — даже если ее не было, она высасывалась из пальца, находилась в любом случае, чтобы меня избить как-то.

Ей просто нравилось кого-то бить, чувствовать себя сильной и властной, а ребенок — это очень удобная жертва.

Потом, когда у нее усугубились проблемы с алкоголем, когда уже пошел треш, она занималась охотничьим собаководством — у нее были таксы, и она делала притравки на котятах. Сначала она делала это раз в неделю, потом два, потом это стало каждый день происходить. Были газеты «Из рук в руки» тогда, интернета не было. Она покупала эти газеты, а там были объявления «Отдам котят в хорошие руки»: она туда ехала, брала коробку котят, приезжала домой, брала щипцы для когтей и отрезала им когти вместе с пальцами по одному, чтобы собак не царапали. А потом кидала этих котят собакам, они их разрывали.

Это нормальный человек? Мне кажется, нет.

— А рядом были с вами люди, которые поддерживали вас? Друзья?

— Я была жутким изгоем. Когда ребенок подвергается дома такому жесткому насилию — физическому, сексуальному, моральному — естественно, он чмо в школе. Дети как волчата чувствуют жертву и начинают загонять ее. В школе у меня была очень жестокая ситуация: меня еще отдали в математический класс, а я совершенно не дружу с математикой, я гуманитарий на 100%. Там математика на три класса вперед, и для меня это было просто чудовищно.

— Когда вы попали в сексуальное рабство, вы пытались сбежать?

— Там нельзя сбежать, там сейфовая дверь, заколоченные окна и всё время находятся два охранника с тобой. Дети запуганные, там нельзя было даже плакать, потому что, если ты заплакал, тебя очень сильно изобьют. Уколют тебя очень сильным успокоительным, подозреваю, что это был галоперидол. Тебя кололи галоперидолом, *** [били] и оттаскивали в другую комнату. Ты даже заплакать не можешь.

А клиенты, которые приходили, эти педофилы, они как раз… Я когда уже сама работала в секс-индустрии, я такого больше никогда не встречала. Они приходили к детям в эту квартиру, зная, что дети находятся в рабстве, и они часто плакали до секса, во время или после.

— Из-за чего? Из-за того, что они ненавидели всё, что вокруг, или из-за того, что они ненавидели себя?

— Мне кажется, разные причины у них были, я же с ними не общалась на эту тему. Но это вот любопытный феномен. Причем люди, которые плакали после, скорее всего, думали: какой я негодяй, что я сейчас сделал с ребенком. Которые до — скорее всего, предвкушали какое-то наслаждение во время [секса]. Но я не знаю что было в головах у этих людей. У обычных клиентов, когда работала, я этого не видела — только в рабстве, когда эти педофилы приходили к детям. А ты даже заплакать не можешь.

— Потому что побьют?

— Потому что тебя изобьют, потому что уколют тебя и оттащат.

Там мысль одна — выжить. Если вы думаете, что ты лежишь такая, какой-то педофил тебя *** [насилует], а на соседней койке кто-то насилует восьмилетнюю девочку, ты лежишь и думаешь об экзистенциальном — вы ошибаетесь. Об экзистенциальном там не думаешь.

— А какие были мысли: что поесть? Как выжить? Когда всё это закончится?

— Ты даже не думаешь, что поесть, ты не думаешь, когда это закончится. У тебя бесперспективняк. Когда из попы у детей начинала течь кровь, говорили, что их отвозили ко врачу, но на самом деле они больше никогда не возвращались. Потом, когда со мной это случилось, я пыталась сбежать чуть-чуть, меня очень сильно избили и ошиблись — думали, что я умерла уже, но нет. Меня спасло, что меня не добили просто. Я потом поняла, куда увозили этих детей. Это были 90-е, это было нормально.

— Вы даже говорите не убивали, а утилизировали.

— Да, это мясо для них было, их просто утилизировали. Я думаю, они специально не вовлекались эмоционально — это была утилизация отходов. Мне повезло: меня люди нашли в лесополосе. Они, [владельцы притона], думали, что я мертва.

— А вы очнулись.

— Я в больнице очнулась. Меня люди нашли, видимо, как-то… Я не видела этих людей, я уже в больнице очнулась, я не знаю, кто это был. Видимо, нашли ребенка — вызвали скорую, отвезли в больницу. Я не спрашивала тогда.

— Сколько времени вы провели в рабстве?

— Я не знаю, это очень смазано всё. Думаю, где-то месяца 3–4. Там нет времени: там ничего этого нет. Там по-другому вообще всё, смазано всё. Ты не понимаешь, день или ночь: окна заколочены, всегда горит лампочка. Ты не понимаешь, когда меняется время суток. А приходят к тебе круглосуточно.

— Неважно: спишь или не спишь?

— Не важно, но поспать удавалось. Это же специфическая вещь — детское рабство. Это же не потоковая штука все-таки. Если брать какой-то бордель, где девочки работают на потоке, то да. А это изыск на любителя. Поэтому поспать удавалось.

— Через какое-то время после того, как вы чудом избавились от рабства, вы вернулись в секс-индустрию самостоятельно. Сколько времени прошло?

— После больницы я еще месяц не выходила. У меня мать приехала в больницу, и тогда она единственное, за что переживала, это чтобы я не написала заяву на нее и на этих людей, которые меня в рабстве держали. Потому что очень опасалась последствий. Она мне запудрила мозги, плакала, просила прощения, говорила, что ее обманули. Дала мне денег, чтобы снять жилье. А через месяц, когда я звонила ей, она опять бухала и кричала в трубку, чтобы я не возвращалась. Кричала — иди к своим проституткам, ты шлюха, потаскуха, ты опозорила семью. Я тогда думала: вот я тварь, я недостойна ничего. А теперь я понимаю, что она просто боялась, это был страх обычной перепуганной бабы.

— Что сейчас с вашей мамой?

— Умерла. От алкоголизма. В 2008 году. Отец тоже умер от алкоголизма. Они оба умерли от алкоголизма.

— Как вы это восприняли?

— Спокойно. Я не испытываю к ним никаких чувств, кроме сожаления и сострадания. Я понимаю, что это несчастные люди. Ограниченные, несчастные.

— В итоге вы возвращаетесь в секс-индустрию. Почему?

— Понимаете, существует огромная проблема у секс-работников. Давайте так скажу: если мы берем страны, где очень сильна стигматизация в отношении этого явления, то это приводит к само-стигме. Потому что в тебя все окружающие кидают камнями, ты еще сам в себя их кидаешь: я больше не человек, я шлюха, я грязь, я мразь, я ничего не достойна. Сейчас все нормальные девочки выйдут замуж, а меня больше никто не возьмет: я недостойна ни одного мужчины, я недостойна дружить ни с одним человеком. Я никто, я просто кусок говна.

Мне тогда казалось, что я не имею права даже за помощью обратиться: мне было стыдно. Не было психологической помощи, не было центров реабилитации для женщин, ничего этого не было — это были девяностые. И мне казалось, что там теперь мое место, а я кусок говна просто, я падшая, и ничего другого не достойна. Именно поэтому я сейчас при помощи slut-art пытаюсь донести до людей эти эмоции.

Только через искусство, через образы, через символизм и даже через сюрреализм какой-то. Мы при помощи искусства пытаемся снизить стигму, хотя снизить стигму еще невозможно будет очень долго в этой стране. Настолько масштабное расчеловечивание произошло за столько лет... Каждый человек имеет право на социализацию, на счастье!

— Вы знаете, мне кажется, вы сейчас говорите о таком каком-то вынужденном приходе в секс-индустрию. Вас будто засунули жизненные обстоятельства.

— Я же могла не выходить [на рынок секс-услуг], вы понимаете. Это само-стигма. Я могла даже в детдом пойти, но я выбрала почему-то то, чем я больше всего травмирована. Вот с этим нужно работать: чтобы люди добрее относились к секс-работникам, чтобы произошла регуманизация. Если добро и поддержка для нас — это большая роскошь в этом обществе, то хотя бы просто чтобы нас не уничтожали дальше. Дело в том, что 90% заявлений от секс-работниц в полиции просто сливается. Мы не люди, мы мясо. Например, к девушке пришел преступник под видом клиента. Он может изнасиловать, обокрасть. Когда секс-работница пытается писать заявление в полицию, 90%, что ее сольют — не примут. Еще и на нее повесят статью 6.11 [КоАП РФ «Занятие проституцией»].

— До сих пор так происходит?

— Да. Более того, сейчас с начала ноября идут масштабнейшие рейды. В сотни раз увеличилось количество рейдов по отношению к предыдущем годам. Все в шоке — не знают, что происходит. Это с ноября происходит, сейчас страшное творится просто. У меня подруга говорит, что даже постоянных клиентов боится принимать. Вот такое происходит. Да, конечно, о добре и понимании в нашу сторону — это мечта, мы даже не можем рассчитывать на это, но хотя бы просто не добавлять нам. Протянуть нам руку и дать нам возможность социализироваться. Вернуть себе человеческий облик.

— Сколько лет вы провели в секс-индустрии?

— Я прерывалась несколько раз. Я уезжала в Сочи, у меня были романтические отношения, но меня влекло к своим подругам из секс-индустрии. Я просто потом вышла на приличный сегмент и меня никто не обижал. У меня всё было хорошо, были приятные клиенты, приятные девчонки — я по ним скучала и возвращалась. Это тоже такая зависимость, потому что из-за стигмы секс-работники не могут социализироваться, а как коммьюнити секс-индустрия довольно ласковая, девочки тебя принимают полностью, всецело — такой, какая ты есть.

Это общество тебя не принимает, и ты когда выходишь из индустрии, устраиваешься на кассу в «Пятерочку», тебе приходиться либо лгать — придумывать прошлое, а это очень психологически тяжело: придумывать новую жизнь, новое прошлое. Оно еще и травматичное было: теперь нужно скрывать, запоминать, что ты врешь, это очень тяжело. Либо ты говоришь правду, но тебя не принимают, ты как прокаженная, ты проститутка. Поэтому люди принимают решение вернуться в собственное коммьюнити таких же секс-работников: оно ласковое, оно не обижает.

— Это были ваши первые настоящие подруги?

— Выходит да, это моя настоящая семья. Мне было тяжело, тогда я возвращалась туда несколько раз. Завязала я полностью в 23 года.

— Почему вы все-таки решили перестать?

— После секс-индустрии я еще в монастырях была, пыталась быть послушницей, потом я была совладельцем андеграундного ночного клуба модного, большой пласт жизни прошел перед тем, как я стала художником.

Окончательно я ушла, когда ушли мои подруги. Я же возвращалась не в само ремесло, я возвращалась к людям конкретным, в конкретную гостиницу. Когда они либо завязали, либо ушли в другое место, либо уехали — короче, появились другие люди, я потеряла интерес.

— Пока вы работали в секс-индустрии, уже в это в это время вы сталкивались с откровенным трешем?

— Скажу честно, ни разу. Я сразу вышла на качественный сегмент, была очень красивая девочка. Тогда было такое понятие, как валютная проститутка — сейчас его уже нет. Девочки как раз работали в гостиницах и обслуживали иностранцев. Я быстро вышла на этот сегмент, и треша никакого не было.

— Когда вы впервые задумались о том, что всё, что с вами происходило в детстве, — это какая-то жесть?

— Я и в детстве это знала. Я в принципе адекватный ребенок, я понимала, что это ненормально всё. Просто мне некуда было деваться.

— Во взрослом возрасте вы обращались за психологической помощью?

— Нет, не обращалась. Скажу честно, я боюсь потерять что-то в творчестве из-за этого. Если у меня мозги будут в порядке, я боюсь, что не смогу воспроизводить такие произведения, которые мне нравятся. Дело в том, что я не могу рисовать больше одной картины в месяц: у меня там и панические атаки, и истерики, и депрессии.

У меня есть работа «Дядя Валя», я ее три месяца, по-моему, рисовала, там мужик сидит на стульчике в лифчике и ребенок к батарее привязан. Я ее три месяца рисовала, это было просто что-то с чем-то. У меня истерики были жуткие, я потом две недели рыдала. Я не могла восстановиться. И ты рисуешь подобное, когда достаешь из себя то, что давно уже запрятала, запечатала, не хотела трогать то, что твой мозг забыл и не хочет это помнить. Ты стоишь перед холстом, и начинают открываться эти дверцы внутренние. Оттуда начинает такое выходить — то, что ты давно хотел забыть. Это начинает триггерить меня и я с ума начинаю сходить. Я опасаюсь, что, если я пойду к психологу, это может измениться.

— Получается, вам комфортно с этими состояниями во имя искусства?

— Я бы не сказала, что мне комфортно. Это как процесс лечения. Дело в том, что я так прорабатываю какой-то момент с помощью живописи, какой-то образ начинает встречаться в других картинах. Это происходит внутри. Потом успокаиваюсь. Я проплакала, истерики прошли, и тебя отпустило раз и навсегда будто бы.

Например, меня же с 6 до 8 лет мать насиловала просто. Не сказала бы, что там насилие с побоями было, но меня сексуально растлевала пьяная мать. У нее были жуткие отвисшие сиськи омерзительные. И вот — даже посчитаю — 5 работ у меня с такими сиськами обвисшими. Потом раз — резко отпустило, и я больше не возвращаюсь к этому.

— Какая у вас самая любимая ваша работа?

— Есть такая работа, «Эксгумация богинки». Там женщина в коляске членом ловит в линзе. Я люблю эту работу. Но я люблю все мои работы на самом деле, они все вызывают у меня очень яркие эмоции.

— У вас есть любимые художники?

— Антон Николаев. Понятно. Сейчас скажете, что это мой муж, но я с его творчеством раньше познакомилась, чем лично. Мы его изучали в КИСИ — у нас был там амфитеатр, и на большом экране показывали его материал. И там я влюбилась в творчество моего мужа нынешнего.

Я пришла домой, начиталась всяких «Википедий» про него, насмотрелась на него и написала в Facebook (деятельность запрещена в РФ). Написала, что я делаю работу по его творчеству для КИСИ, и попросила меня проконсультировать. Он проконсультировал, естественно, и через два месяца приехал ко мне знакомиться. Мы поженились в январе.

— Как вы думаете, может ли ваше искусство когда-нибудь закончиться?

— Конечно, может. Я же обычный человек, в моем теле каждые 10 лет растет какая-то новая личность. Ну вспомните себя 10 лет назад — это был человек с другими интересами, другими взглядами. 10 лет назад в моем теле жил ресторатор ночного клуба с другими интересами, предпочтениями, другими вкусами. Теперь вот я живу. А кто дальше — я не знаю. Возможно, это будет не художник.

— У многих творческих людей есть какой-то страх исписаться, когда закончатся истории, про которые можно говорить. Мне кажется, поэтому Тарантино говорит, что снимет всего 10 фильмов, потому что ему не хочется заставлять себя делать что-то и запоминаться плохими фильмами. У вас он есть?

— Они же боятся не исписаться, а боятся больше восторгов не увидеть от поклонников. Вот что главное. Мне пофиг на это. Нет, мне приятно, когда ко мне подходят, фотографируются, называют приятными словами, особенно когда незнакомые люди подходят. Но я не завишу от этого, мне мой муж запретил от этого кайфовать, еще когда я карьеру начинала. Он сказал, что, если подсядешь на это, будешь под дудочку плясать.

Знаете, очень часто художники ценятся именно в раннем периоде. Почему? Потому что появляется какой-то яркий художник, честный, начинает создавать что-то — у него нет еще почитателей. Потом появляются поклонники, его замечают, и он начинает под них работать. Это жутко плохо. Мне муж запретил с самого начала вестись на комплименты и какое-то внимание. Поэтому через 10 лет, я думаю, я спокойно покончу с этим.

— Есть ли что-то, чего вы боитесь?

— Я боюсь рака. Есть такая фобия, я не помню, как называется. Мне кажется, это мучительная болезнь такая. Я боюсь заболеть какой-то неизлечимой мучительной фигней.

Я очень мало знаю о болеющих раком, это просто фобия — она не относится к чему-то рациональному. Чего я еще боюсь?

— Я поэтому и спрашиваю. А как вы относитесь к высказыванию, что человек ко всему привыкает и ко всему может адаптироваться?

— Это правда. Психика тебя очень жалеет, и, чтобы ты не сошел с ума, она тебе предоставляет такие странные вещи, как, например, стокгольмский синдром.

Например, когда я была в рабстве, я испытывала симпатию к самому жестокому охраннику. Я потом понимала, что это стокгольмский синдром. Он же считывал на интуитивном уровне симпатию и меньше меня бил. Это такой защитный механизм, чтобы психика совсем не потекла.

— Вы сейчас счастливы?

— Очень. Очень. Я наконец живу своей жизнью. Которой я всегда хотела жить. У меня любимый муж, любимая работа. У меня люди, которые меня окружают, все как один любимые мной. У меня прекрасная свекровь, я ее очень люблю.

Я живу на юге. У меня ничего дурного не случается — понимаете, на контрасте с тем трешем, что я пережила в первой половине жизни, мне сейчас обычная жизнь показалась бы счастливой. А у меня она еще такая интересная и яркая.