«Это главный итог моей жизни»: знаменитый советский писатель 33 года собирает деньги для чужих детей

13 сентября исполняется 85 лет Альберту Лиханову — советскому и российскому писателю, создателю первого благотворительного фонда в России. Помогать детям системно Лиханов решил в тот момент, когда в стране еще жила идеология «в советском обществе беспризорников нет». Делами фонда он занимается и сегодня. В юбилей мы решили поговорить с Альбертом Анатольевичем о том, как быть благотворителем в России и где брать деньги, когда у богатых они кончатся.

— Давайте начнем с последних событий: март, коронавирус, самоизоляция, разворот всех рабочих процессов. Чем всё это время занимались вы?

— У меня сложилась личная ситуация, буквально накануне всех этих событий я сделал две операции на глазах. И даже, знаете, в какой-то степени чувствовал облегчение, что могу в самоизоляции тихонечко прийти в себя. Но это, конечно же, очень условно, потому что параллельно работает фонд. С каждым днем наши задачи возрастали и приобретали новые черты. Мы перемещались ближе к страждущим семьям.

Вы, конечно, понимаете ситуацию, когда фирмы теряют доходы, родители — зарплату, или просто заболевают, словом, народ беднеет и положение ребенка в семье резко ухудшается. Как должна вести себя некоммерческая организация в такой ситуации? В Пензенской области наше отделение договорились с торговыми сетями, чтобы устанавливать в магазинах боксы, куда неравнодушные люди могли купить и положить продукты для нуждающихся. Во Владимирской области фонд по просьбе властей взял на себя весь вопрос координации и помощи детям, находящимся в изоляции. Там собрали огромное число компьютеров, бывших в употреблении, восстанавливали их и передавали детям из бедных семей для дистанционного обучения.

Семь руководителей наших региональных отделений сейчас представлены к государственным наградам за свою благотворительную работу. Такова наша практика в те дни, и мы этим гордимся.

— Как вы работаете сейчас? В частности, программы, связанные с перевозкой тяжелобольных детей в зарубежные клиники, остановлены из-за запрета полетов.

— За границу детей мы вывозить пока не можем, но перевозки из одного региона в другой уже потихонечку возобновляются. А когда откроются границы, мы еще внимательно подумаем — вероятно, что какая-то страна, которая раньше принимала нас и сама-то сейчас переживает пандемию. Я уверен, что первое время зарубежным клиникам будет не до наших детей.

Но сейчас мы можем сконцентрироваться на других программах. Например, программа «Звуки жизни», включающая в себя реабилитацию после кохлеарной имплантации, — помощь так называемым «детям Муму», которые не слышат с рождения и не могут говорить. Раньше таким деткам никак не могли помочь, но наука нашла способ сделать это с помощью специальной операции и подбором особой слуховой техники. А мы занимаемся адаптацией ребёнка к жизни — ведь слышать звуки, научить говорить, социализировать каждого ребёнка и научить определённым навыкам родителей — непростая и не очень дешевая работа высококлассных специалистов. Мы создали для этого специальную методику.

— Помощь какого рода вы им оказываете?

— У нас в стране есть несколько медицинских центров, которые могут проводить подобные операции: детям вживляют в голову специальный чип, который заменяет естественный слух, работает с нужными рецепторами головного мозга. Ребенку подбирается слуховой аппарат, и он начинает слышать.

— В каком возрасте делаются такие операции?

— Чем раньше, тем лучше, и это всякий раз определяют специалисты. Но наиболее оптимальный возраст все-таки лет в пять, чтобы у ребенка была пара лет приспособиться к новой жизни и к школе. Это история превращения глухого в обычного человека.

— Многим детям уже удалось помочь?

— За два-три года порядка 250 детей прошли такую адаптацию. Операция стоит порядка 1 миллиона 250 тысяч рублей, но она выполняется за счёт бюджета.

— Я правильно понимаю, что ваш фонд — единственный, кто занимается подобной программой?

— Из НКО — только мы. У нас есть свой детский реабилитационный центр, куда мы привозим группы детей. Например, мы привозили целую группу детей и их родителей из Свердловской области — так сложилось, что именно в этом регионе довольно большой конгломерат подобных детей. Мы хотим в будущем уже сами съездить в Екатеринбург и поработать с детьми там. Поучаствовать в создании там полноценной реабилитационной структуры с докторами, учеными, коррекционными педагогами.

Я хочу сказать, что подобный труд — приучить ребенка слышать мир, говорить — это очень сложная, а самое главное, длительная работа. Мы, обычные люди, не задумываемся об этом, а тут пятилетний ребенок начинает слышать, учится говорить, наверстывает пропущенное в своей жизни — я считаю, что это великая миссия.

— Я хотела бы спросить вас о налоге на богатство, который с 2021 года вводится в России: люди с доходом свыше 5 миллионов рублей будут платить повышенную ставку НДФЛ, а излишки пойдут на помощь тяжелобольным детям. Предлагая это, Владимир Путин сказал, что с налога удастся дополучить 60 миллиардов рублей в год. Это существенная цифра?

— Я слышал об этом предложении. Хочу отметить, что это хороший старт, ведь у нас в стране много организаций, которые собирают деньги на лечение детей. Сама постановка иного сложного диагноза и определение лечения — это уже стоит серьёзных денег, поэтому нужно, чтобы все эти процессы были в ведении государства, а не частных и мелких организаций. На мой взгляд, помощь детям со сложными и дорогостоящими диагнозами нужно полностью перенести на бюджет и на Министерство здравоохранения. Хотя не все с этим согласны — кому-то удобно работать с частниками. По-прежнему считаю, что здоровье ребенка, особенно тяжелые диагнозы, — это стопроцентная ответственность государства. За это мы и платим налоги.

Минздрав располагает всей сетью нашей медицины, специализированных научных центров. Всё у них есть, и они должны определять, кому какая помощь нужна. Сложно сказать, скольким детям удастся помочь. Есть, например, такой диагноз, как мышечная атрофия. Один укол лекарства, созданного в США, стоит 700 тысяч долларов, больному в лучшем случае надо сделать один-два укола. Кто ж такие деньги соберет? Их может дать только государство.

— Вообще, каково существовать благотворителю в России?

— Существовать тяжело! Мы в Детском фонде испытали множество тягот за свою жизнь здесь. Самое тяжкое, когда ты знаешь, что помочь надо срочно, а денег нет. Ведь само определение нашей структуры звучит теперь по-западному: НКО, некоммерческая организация. Заработать нельзя, да и нет таких предпосылок. Значит, только пожертвования. А они появляются если и не в богатом, то хотя бы в благополучном, самодостаточном государстве. Тогда и возникают материальные предпосылки для помощи другим, если хотите, финансовая возможность быть добрым. Неустойчивость экономики, да ещё в эпоху, например, пандемии, не просто усложняет наши возможности, а резко их ограничивает. Хорошо, что президент заявил о новых законодательных проектах, которые помогут получать часть облагаемых налогом доходов, при, разумеется, доброй воле организаций и предприятий. Впрочем, это касается всего общества и всех граждан.

Быть благотворителем теперь очень трудно, как и быть писателем — в советское время мои книги издали в общей сложности 30-миллионным тиражом. Сейчас у меня довольно часто книги выходят. Как заметил мне один товарищ, если книжка выходит тиражом в 5 тысяч экземпляров, мы уже считаем себя счастливыми. А раньше 50 тысяч считались маловатыми.

И я бы мог заниматься литературой профессионально, но на гонорары от писательства прожить нельзя. Вот Слава Крапивин недавно умер. Жил ли он на свои книги в последние годы? Сомневаюсь.

— Но не писать вы же не можете?

— Это да. (Смеется.)

— Вы над чем-то сейчас работаете?

— Знаете, когда я что-то делаю, я предпочитаю вообще об этом молчать. В январе я написал маленькую повесть «Незабытые игрушки» — она входит в мой многолетний роман в повестях «Русские мальчики» и посвящена тому, о чем вообще литературы не существует — это описание последнего года перед войной глазами ребёнка. А ведь, между прочим, я помню первомайскую демонстрацию 1941 года. Папа посадил меня на плечи, на мне была гимнастерка и будённовка с пришитой огромной красной звездой. Мы подошли к секретарю парткома, он спросил папу: «Ты почему задержался? Мы тебе хотели знамя дать!» А тот говорит: «Да вот, у меня сын на плечах». А секретарь посмотрел на меня и говорит: «Так это и есть знамя!» — и поставил папу впереди колонны, перед знаменосцами.

«Русские мальчики» — это, конечно, про детей войны, тыл, голод, учебу и учительниц, спасавших нас, про сиротство. Во многом, конечно, это моя биография — всё это нужно было прожить, про такое невозможно вычитать, выспросить. Литература — предмет совершенно авторский, это то, что было с тобой. А если ты списываешь с других — это фальшак.

— Но у вас есть произведения, которые сложно соотнести с вашей жизнью. Вспомнить хотя бы «Эх, вы» — про детское самоубийство. Как это соприкасалось с вами?

— Я придумал для себя формулу: сначала детский фонд родился из моих книг, а теперь мои книги рождаются из детского фонда.

Мы прекрасно знаем, что происходит с нашим детством. И мы лезем в вещи, которые не всегда приятны для официоза. Но и на такие темы надо говорить, и не только взрослым. Это книги — предупреждения, и они должны появляться. Я вообще считаю, что нет мира детского и взрослого — всё у нас слилось. Да, некоторые взрослые пытаются отгородить жизнь от детей, но часто дети оказываются просвещённее, чем сами взрослые. Поэтому литература должна говорить с детьми обо всём, и особенно — о тяжелом, что не каждому хочется и писать, и читать. Однако писатель всегда врач и учитель сразу, он лечит и образовывает своего читателя. Для одних детей это предупреждение и оберег, а для тех, кто в этом деле сам обретается, — попытка включить какие-то тормоза. Найти спасение.

— Многие любят перед днем рождения подводить итоги. Какие итоги к 85-летию подведете вы?

— Главный итог моей жизни — это детский фонд. В каких обстоятельствах из-за него я бывал — не опишешь. Дважды мне пришлось выступать в Организации Объединенных Наций. Первый раз при подготовке Конвенции о правах ребенка — я говорил тогда от имени советской общественности как сенатор в третьем, главном комитете. Потом сделал всё возможное, чтобы конвенция была ратифицирована без голосования, на основе консенсуса, в Верховном Совете СССР.

Второе выступление в ООН было в те дни, когда хоронили детей Беслана. Аудитория — 2700 человек, общественные организации всего мира. Громадный зал, в нем домик специальный, в каждом окошечке начинают вспыхивать лампочки — это кабинки для синхронного перевода. И вот я начал говорить о том, что у нас произошло. Что сегодня в России хоронят детей, и что это международный терроризм, обращенный против детей. В ту пору были еще эксцессы в других странах, связанные с захватом детей. Я говорю и чувствую, что зал совершенно ледяной. Никакой реакции. Меня трясет. Я заканчиваю речь, проходит три секунды — этого достаточно, чтобы понять, что такое мертвая тишина. И потом зал взрывается овациями. Вечером того же дня меня пригласила к себе домой супруга Генерального секретаря ООН, чтобы я еще раз рассказал про всё это близкого круга генсека. Надеюсь, что эта история, случившаяся со мной, похожа на мостик, построенный между нашей страной, находившейся в то время в совершенно растерянном, ужасном состоянии, и мировым сообществом.

Детский фонд для меня — это своего рода храм служения детству, где не может быть лжи, не может быть каких-то торговых манипуляций, чем сегодня грешит, наверное, наша вся жизнь. Я испытал очень много оговоров, даже грабежей, даже со стороны государства, даже без всяких извинений. Были попытки дискредитировать меня на самом высоком уровне. Я думаю, что это, к сожалению, природа нашего милого отечества: зависть вызывают не только какое-то богатство и успех, а просто благие дела.

— Мы, конечно, не похожи на мировую трибуну, но нас читают и простые люди, и региональные власти. Какую мысль, на ваш взгляд, сегодня нужно донести до живущих в России?

— Можно я экономически свою речь построю? В 1987 году, когда мы создавали фонд, достаточно было один раз выступить по центральному телевидению, сказать, что есть фонд, вот счет, — и не очень богатый, но добрый тогдашний народ нас поддержал. Мы разукрупнили группы в домах ребенка — раньше была одна нянечка на двадцать младенцев, а мы сделали двоих на десять ребятишек, купили 1500 автобусов и грузовиков для всех детских домов большой страны — даже на Камчатку уехали наши машины. Но раньше добрые дела и возможность присоединиться к ним народ считывал с экрана телевидения. Теперь этому не придаётся значения, А ведь доброе дело, как и худое, поддаётся тиражированию. И если добра не видно на экране, оно сжимается и в жизни. Таков суровый закон пропаганды.

И я вновь и вновь говорю: фонд нуждается в деньгах для того, чтобы помогать детям — а это по-прежнему сироты, инвалиды. Сейчас мы с помощью Центробанка выпустили благотворительный сертификат «Подари шанс ребёнку», в который вмонтировали коллекционную монету «Дари добро детям». Она отштампована на монетном дворе Гознака, имеет достоинство 25 рублей и представляет интерес для коллекционеров. И может стать хорошим подарком и памятью о доброте. Можно прийти в Сбербанк, ВТБ или «Россельхозбанк», сделать взнос в 5000 рублей и получить этот благотворительный сертификат и эту монету. Отличный, между прочим, подарок к дню рождения дорогого человека, учителя, врача... Монет немного — всего 50 тысяч экземпляров, две трети уже разошлись. Поэтому я приглашаю всех добрых людей принять участие в этом марафоне во имя спасения детства.