«И у Саши бы дрогнуло сердце». Дочь встретилась с отцом, которого не видела 24 года

Отец ушел, когда мне было 5 лет, а в последний раз я видела его на шестом дне рождения. Всё, что осталось мне от него, — плюшевый заяц и книга «Животные Евразии».

Папа уходил анекдотично. Он собрал немного вещей в полосатый пакет с дамой в шляпке и отправился «за хлебом»: такой ответ я получила, когда догнала его в общей прихожей. Я ждала его тем же вечером, а потом класса до 10-го, и шутила, что он отправился за французским багетом. Но, конечно, мне не было смешно. Во многом потому, что я искренне любила отца.

Мы пробовали общаться. В студенчестве меня нашла бабушка детей от его третьего брака. Я стала эпизодически переписываться с младшим братом, но не сразу попросила контакты папы: на это ушло несколько лет и произошло только после нашей очной встречи в Краснодаре. Брату тогда было 17. Д. был взрослый и самостоятельный, может быть, даже взрослее меня — третья семья тоже распалась.

Сначала мы с отцом списывались в соцсетях, потом пару раз созванивались, и на этом всё. Я оказалась не готова к нему, потому что годами культивировала в голове образ человека из детских воспоминаний: к тому образу в голове у меня почти не было вопросов. К реальному папе их накопилось.

Прошло шесть лет, и большинство этих вопросов потеряли свою остроту. Остался интерес: не каждому выпадает шанс увидеть отца-бегунка спустя столько лет. Я подумала — ему почти 70: если еще 6 лет буду думать, то могу уже и не встретить.

Маме о предстоящей поездке я не сказала, потому что не хотела мешать ее восприятие происходящего со своим. Мне хотелось одной, только со своим багажом ощущений, отправиться в это путешествие. Я не ехала специально — это была командировка, во время которой вышло съездить к нему на скоростной «Ласточке».

Папа ждал.

Отец жил и продолжает жить под Екатеринбургом в селе. Он встречал меня на станции небольшого уральского города на белой пожившей «семерке». Электричка, осень, крохотные остановки вдоль путей: почти рекламный ролик «Дяди Вани» (16+). Только мой папа — не автор детских книжек. Он пишет стихи.

Узнать его несложно: отец ростом выше 2 метров. Он стал называть меня «ребенок» и «мой хороший».

— Глаза мамины! И добрая улыбка деревцовская — как не узнать.

Улыбку я сочла поклоном в сторону моего деда, которого нет почти те же 20 лет.

Мы обнялись при встрече без неловкости. Я была рада, что делаю это в 30: ни мне, ни отцу уже нечего ждать.

Поехали в село через райцентр. Он мне всё рассказал про 35-тысячный город, что знал. А потом рекой: как играл в сборной Украины по гандболу, а мать — моя бабушка Женя — не дала случиться спортивной карьере, как служил в армии, учился на инженера, рос без отца.

— Можно я закурю? Столько терпел.

И пока «семерка» наполнялась дымом, который он выпускал через приоткрытое окно, я смотрела на уральские пейзажи — день был ветреный, ветер приглаживал траву и низкий кустарник.

Он говорил, что когда увидел мое сообщение о предложении приехать, то остановил машину и расплакался. Вот прямо на этой дороге среди редколесья начал писать ответ и бросил — ведь можно позвонить. По телефону он тогда сказал мне «доченька», будто мы расстались не на 24 года, а на 24 часа.

Его жизнь сложилась непросто: я застала его в собранном своими руками коробе — из тех, что сначала должны быть баней, а потом становятся домом.

— Меня некому хоронить. Я попросил свою подругу Надю.

— Хочешь, я тебя похороню?

Папа возил меня в магазины — купил пирожков с капустой, сахара, сыра, сладкой стряпни. Показывал меня продавщицам — им было неловко. Обнимал. Топил печку, заваривал чай, просил есть побольше пирожков и переживал, что замерзну на обратной дороге.

У нас было четыре часа. Мне казалось, что за них я прожила пол его жизни — отец очень много говорил: о том, как был хорош по отношению к подчиненным, когда был инженером, а не срубщиком, как занимался золотом, ездил на заработки в Израиль, как был притягателен для женщин, чем они манили его. Говорил он о них так, как я бы не хотела, чтобы кто-то однажды рассказывал обо мне.

Он вспоминал свою первую балканскую любовь.

— <…> Скажи, ну я же приехала, пусть даже со слезами на глазах, пусть даже со сжатыми кулаками или с дулями в кармане, понимаешь? И у Саши бы дрогнуло сердце. Но она не приехала, она ждала, что я должен приехать. Ей подруга однажды сказала: «Вы не будете вместе: это не он, ты — такая».

Часто в его монологи врывались воспоминания о третьей семье. И ни разу он не осекся, пока с переизбытком чувств вспоминал женщину, к которой ушел из нашей. Он рассказал мне, как образовался второй брак, в котором родилась я. Но вот что я действительно хотела знать:

— А ты меня любил?

— Ха, спрашиваешь.

С двумя детьми от третьего брака он общается не так близко, как хотел бы. Брат еще в 17 лет отзывался об отцовской заботе без энтузиазма, а младшая девочка — как я. Пока юная, полна любви. Они не виделись уже 7 лет.

«Им он платил алименты, а нам нет», — отмечала я на автомате. И ничего не чувствовала: ни обиды, ни разочарования. Свой вклад в мою жизнь папа измеряет генами.

— <…> Ну еще плюс гены. Ты талантливый человек, ты говоришь, там информатика тебя интересует…

— Я журналист.

— Ну даешь!

За эти четыре часа набралось на добрую книжку. Мне хватило. Мне было забавно, иногда — тоскливо. Но, в общем-то, хорошо.

Я узнала про деда и подтвердила свою теорию о предках из крымских татар, быстро привыкла к отцовскому «гэканью» и «шоканью», получила в подарок духи из Израиля, которые три года «хранились для этого случая» (предполагаю, что они были привезены младшей С.). Я увидела в нем знакомые черты — все-таки гены. Решила окончательно перестать переживать из-за нашего расставания. Приняла, что давно знала, — это не я «такая». Я даже погордилась: сама нашла дорогу к отцу.

Его портрет вышел очень живой. Он собирался на спецоперацию, но оттуда только посмеялись: «69 лет!» Показывал свои владения и обещал к моему следующему визиту настоящий дом. Искал в коробке фотографии.

— Я тебе хочу сказать, что фото твоей бабушки у меня нет, я всё в переездах растерял.

Женя писала нам после его ухода и присылала свои фото и фотографии наших двоюродных братьев из Израиля. Она была добра к нам, но к отцу, на его памяти, не всегда: он плакал и даже задыхался, когда про нее вспоминал.

— Она не раз сломала мне жизнь.

Я думала: когда мы перестаем цепляться за ошибки наших родителей? Вот папе уже почти 70. А он как будто заново потерял карьеру гандболиста. Или натягивал крашеные старые штаны, которые навсегда остались ему напоминанием о нищете. Или в разговорах расставался с первой любовью.

Своего отца, который тоже что-то в нем, очевидно, сломал, он видел трижды: в 9, 13 и 37 лет. Это отдельная история. Да и вообще вся его жизнь — это отдельная история.

В эту встречу мне было радостно за маленькую себя, которая ходила кругами вокруг школы в надежде увидеть его машину, потому что однажды такое и правда было: еще в садике, но меня к нему тогда не пустила мама. У мамы были свои причины. Отец тоже запомнил этот момент: в тот вечер закрыл окно машины и заплакал.

Папа оказался чувствительным, религиозным. Он читал стихи и снова плакал — скупо, быстро закрывая лицо руками, охая, сжимая руки. Он говорил: «Прости, ты должна меня понять».

— Пусть стрелы вражеские, меч чужой тебя щадят. Всё. <…> Погас закат, и сумрак голубой залил сиянием, вечернею тоской…

Стихи декламировал по памяти. Тетрадь с творениями увезла с собой одна из его женщин. Однажды он даже про меня написал стишок — но весь его гений иссяк в молодости и мне достался попроще.

У писательницы Оксаны Васякиной есть книга, она называется «Степь» (18+). «Степь» — воспоминания об отце. В русской прозе и журналистике не так много рефлексии по ушедшим папам. «В своей пьяной исповеди он возвышался сам над собой. Он становился больше, чем частный человек, его раскаяние делало весь его жизненный путь чуть ли не общечеловеческим», — такие там есть строки.

Мой отец почти не пьет, но думаю, это тоже была исповедь.

Я возвращалась в Екатеринбург с приятными чувствами. Папа меня провожал. Он взял теплую куртку и нацепил ее на меня поверх пальто. Мы хохотали над дурацкими шутками. Сделали фото на прощание.

— Я рад, что мы смеемся над одним и тем же.

— И я.

Я сказала, что постараюсь приехать на следующий день, — он ждал. Но в итоге решила, что четырех часов пока достаточно.

В первые дни после поездки я пересказывала ее всем подряд, не спеша как-то прожевать и осознать. Догонять меня она стала гораздо позже — чем-то скомканным, может быть, даже болезненным. Меня преследовало чувство вины перед мамой: я не говорила ей до последнего, пока не написала этот текст.